Vos chemins sont tracés
Vos vies sont bien réglées
Mais vous traversez les jours pour rien
Lui a tout sacrifié même son éternité,
Pour elle il a vaincu le temps
Au prix de la mort et du sang...©

Теперь он уже не верит в беззаботное будущее. Теперь он изменился, не совсем, но хотя бы на половину. Он повзрослел, он поумнел, он смог осознать все совершенные ранее ошибки. И теперь жалеет. Жалеет, что когда-то был таким глупцом. Жалеет о том, что не слушал отца и шел по кривой тропинке. А Леопольд лишь старался помочь сыну подняться и идти дальше. Но упрямоство Вольфганга и его желания были превыше всего. Как бы сильно он хотел повернуть время вспять, поехать прямиком к князю, а не к семейству Вебер. Возможно, тогда он смог бы стать великим музыкантом и помочь семье выбраться из столь нелегкого положения, в которое они попопали после ссоры с Коллоредо, намеревавшегося уволить и Леопольда и Вольфганга вместе с ним. Но сколько бы Вольфганг сейчас себя не винил, не пытался оправдаться перед Богом, все в прошлом, что сделано то сделано и исправить ничего нельзя. Можно только начать жизнь с чистого листа. Однако юный композитор боялся заново покорять вершины музыки. Слишком много боли он пережил несколько лет назад. Близкие один за другим уходили от него, а он кричал, плакал, просил вернуться, протягивал руку, но... видел лишь туманную пустоту и в ушах эхом раздавались слова Леопольда: "Ты во всем виноват..."
Моцарт чувствовал себя, словно загнанным в комнату, где нет ни окон, ни дверей. И как искать выход? Как? Он никогда не делал ничего самостоятельно, чаще всего прося помощи у отца. Но ведь прошли годы, Вольфганг должен был уже давно выучиться на своих ошибках и начать принимать собственные решения. Именно так он и старался поступать по прибытию из Парижа в Зальцбург. Хотя нет, на пути в родительский дом Амадей успел заглянуть в Мюнхен к своей возлюбленной Алоизии Вебер. Только эта встреча закончилась на трагичной ноте, когда Вольфганга вновь втоптали лицом в грязь и задорно посмеялись. А ведь он любил Алоизию. Она была его первой, и как считал сам композитор, последней любовью в жизни. Она была такая хрупка, словно хрусталь, такая необычная, каких больше не встретишь на этом свете. И сейчас, где-то глубоко в душе Вольфганг до сих пор чувствовал эту любовь, которая больше походила на горечь от обиды и унижения, и вырывалась наружу лишь тогда, когда перед глазами композитора были ноты с той самой арией для девушки с хрустальным голосом.
После возвращения в Зальцбург Амадея ждала еще одна потеря. Потеря отца. Леопольд не желал разговаривать с сыном, обвиняя его в том, что именно он виновен в смерти Анны Марии. Сколько бы Вольфганг не умолял его выслушать, не просил прощения - все было напрасно. Суровый отец не желал слушать юного волнодумца, и Вольфганг понимал, что тепрь потерялся он, не только для общества, но и для себя. Как же он презирал себя целыми днями, даже не брал в руки скрипку, не садился за клавесин, а вскоре и вовсе начал уходить из дома, однако, глубокой ночью все равно возвращался. Просто он не хотел лишний раз попадаться на глаза отцу. Он боялся его. Боялся смотреть в эти глаза, такие грустные, словно из них высосали все эмоции, а из обладателя этих глаз - всю душу. Как же все-таки сильно Амадей оступился в своей жизни. Он, правда, пытался исправить ситуацию, но вскоре опустил руки.
Последние несколько дней, когда он уходил из дома с сумкой с нотами на плече, композитор размышлял о том, что отец был прав, сказав однажды, что нужно бороться за себя, добиться того чего желаешь, что музыкант без определенного места - не музыкант. И он был прав, абсолютно прав. Моцарт часто переваривал в голове эти слова и сделал для себя один вывод - нужно снова уезжать. Куда на этот раз? В Вену! Втльфганг продолжал верить в то, что в Вене найдет себя, что поднимется на вершину своей музыки и сможет сделать так что Леопольд будет им гордиться!
Амадей направлялся домой. На улице было так темно, хоть глаз выколи. Юноша нервничал. Сегодня, прямо сейчас он собирался сказать отцу о том, что завтра вечером уезжает. Он уже наперед знал ответ Леопольда на это, что тут у него есть работа, пусть довольствуется теми композициями, которые заказывает ему Коллоредо, иначе вся семья обеднеет. Ну не хотел Моцарт младший быть на побегушках у этого чопорного архиепископа. Он уже грезил мечтами о том, как завтра сможет плюнуть ему в лицо и со сопокойной душой уехать в Вену. Но все-таки, Амадей хотел верить в лучшее, что отец, все же одобрит и поддержит сына. Вот сейчас мы это и узнаем...
Вольфганг поднимался по скрипучей лестнице, поправляя ворот своей черной рубашки, так как после приезда из Парижа Амадей носил только черное. Композитор увидел, как из комнаты отца выходит Наннерль,  его старшая сестренка, которую юноша безумно любил. Видимо, она только что уложила Леопольда спать. Ну ничего. Зная привычки своего отца, Амадей уверен, что тот долго не уснет, а будет какое-то время любоваться на портет своей покойной жены, Анны-Марии Моцарт. Как же ее не хватало всей семье. Как же без нее опустел этот дом. Как же обидно, что теперь никто не поддержит глупые идеи Вольфганга Моцарта...
Наннерль заметно удивилась, когда увидела брата перд собой, который ничего не сказал, а лишь дернул за ручку двери комнаты отца. Наннерль поспешила его остановить, но тот лишь повел плечом, чтобы сестра его не трогала, и дверь комнаты резко захлопнулась. В глухой тишине раздался тихий голос Вольфганга и стук его каблуков по потертому паркету.
-Отец,- он осторлжно подошел к кровати отца и встал на колени, взяв его старческую холодную руку в свою, и все-таки Амадей безумно любил своего отца. "После Бога - папа!"- еще раз мысленно повторил себе юноша и сделал глубокий вздох.
-Отец, послушайте. Завтра вечером я..,- Вольфганг старался говорить как можно тише, чтобы Наннерль, стоявшая за дверью, не услышала их разговора. Но что-то подсказывала Моцарту, что скандал неизбежен.
-Я уезжаю в Вену, отец. Там я смогу обустроиться, найти свое место среди остальных музыкантов. Поверь, папа... Я сделаю все, чтобы ты вновь мной гордился. Я..,- и на этой ноте строгий возглас Леопольда прервал речь сына.
-Не смей... слышишь!? Не смей уезжать! Твои прошлые поездки стоили жизни твоей бедной матери. Этим ты вырвал мне половину души. Не смей, Вольфганг, оставайся на своей службе здесь, у Коллоредо!- слова Леопольда больно резали душу и без того настрадавшегося Вольфганга. Он не хотел слышать этих слов. Пытался заткнуть уши. Ему было неприятно, больно и обидно от того, что отец снова и снова его обвиняет во всем, что случилось. Теперь желалание Моцарта уехать было еще сильнее.
-Нет! Нет! Не говори так! - вспылил Вольфганг и, поднявшись с колен, направился к выходу, напоследок бросив лишь,-Я все равно завтра уеду,- в очередной раз дверь резко захлопнулась. Перед Вольфгангом предстало удивленное и напуганное лицо Наннерль. Как же ему было стыдно за то, что сестра слышала весь этот каламбур.
-Не бойся, милая,- прошептал Вольфганг, и руки его легки на узкие и голые плечи Наннерль,-Я обязательно буду писать тебе, мой ангел. Только верь и жди,- на этом Моцарт отпустил девушку и с опущенной головой, слегка пошатываясь из стороны в сторону, направился в свою комнату. Интересно, а Наннерль понимает, что у них осталось только двадцать четыре часа на то, чтобы побыть вместе, на то чтобы попрощаться. Ведь в Вене Моцарт вряд ли будет баловать семью письмами. Ему будет просто не до этого...

Отредактировано Wolfgang Amadeus Mozart (29-10-2013 01:11:30)

Состояние его было сейчас паршивым, словно вырвали половину души, словно заново втоптали лицом в грязь и громко посмеялись. На этот раз Вольфганг чувствовал себя униженным своим же отцом. Не собирался более композитор терпеть такого отношения! Он поставил крупную и жирную точку в истории своей жизни в Зальцбурге с семьей. И он точно докажет отцу, что тот ошибался и зря не видел в сыне самостоятельности. Не положено композитору с десятью операми, с сотней минуэтов и с тысячью простых композиций и арий сидеть в Зальцбурге на службе у какого-то чопорного правителя. Слишком Вольфганг был мечтателен, что верел в свое светлое будущее, которому он протягивает руку своим отъездом в Вену. Моцарт был уверен на все сто поцентов, что именно в Вене его последний шанс обрести место и стать настоящим музыкантом, а не каким-то шутом, как сейчас. Насколько сильно горело в нем это желание, он буквально грезил мечтами о лучшей жизни. А если все действительно сложиться так же хорошо, как предполагал Амадей, то в скором времни сможет забрать семью из Зальцбурга, предоставив им куда лучшие условия, чем здесь.
"Скорей бы! Скорей бы! Я иду, иду навстречу своей мечте, своему будущему!"- потерев сонные глаза, Вольфганг засмеялся чуть ли не на весь коридор, как тут его за руку схватили и с силой поволокли в комнату. Амадей заметно удивился. Такого поведения от сестры он никак не ожидал, да и что вдруг на нее нашло?! Хотя в следующую минуту, когда дверь была прочно заперта на замок, а Наннерль рыдала у брата на груди, тот все понял - Мария Анна слышала их с Леопольдом разговор и, видимо, подумала, что брат уезжает навсегда и никогда не вернется к ним. "Глупышка"- с улыбкой на лице подумал Вольфганг,"Маленькая глупышка. Я обязательно заберу тебя отсюда. Потерпи..."- однако, почему-то Амадей не отважился сказать эти слова своей горячо любимой сестре вслух. Он лишь прижимал ее к себе, запускал пальцы в густые каштановые волосы и наслаждался каждой секундой проведенной с Наннерль.
Но на некоторые слова сестры Моцарт не мог спокойно реагировать. Они больно терзали его душу, ведь своими упреками Наннерль буквально умоляла брата остаться с ней здесь в Зальцбурге, чего Моцарт младший очень не хотел. Тут он, конечно, ведет себя как эгоист. Но ведь ему правда, очень дорога эта мечта стать великим музыкантом, и он знает, что со своим талантом вполне сможет ее осуществить. Как сказать теперь это сестре? Как объяснить, что Вольфганг не отступиться от своего желания, сколько бы она его не просила!? Амадей расстерялся и смог лишь освободиться от цепких объятий Наннерль, отходя к окну.
-Прости,- тихо шепчет он, слегка приоткрывая окно, чтобы освежить комнату, ибо с каждой секундой тут становилось все жарче и жарче. Ночной ветер встрепенул легкие занавески. Вольфганг вдыхал свежий воздух полной грудью, пытаясь освободиться ото всех мыслей и расслабиться. Но стоило ему повернуться к Наннерль, которая тихо плакала возле двери, Амадею сразу становилось не по себе. Голова начинала кружиться и он снова отворачивался к окну, расстегивал верхние пуговицы на своей рубашке, и глубоко дышал. Становилось лучше, но глухая тишина вновь угнетала композитора.
-Иди спать, Наннерль,- Вольфганг поворачивается к сестре, собираясь обнять и поцеловать ее на ночь, как часто любил это делать. Решение отправить Наннерль спать было самым лучшим. Она сможет выспаться, успокоится, а завтра у них будет время до вечера, чтобы еще пообщаться. Да и самому композитору явно не мешало отдохнуть, ибо в последнее время чувствовал он себя не очень-то и хорошо.
Вольфганг сел на край кровати, закрыв глаза и потирая виски, в которых новым импульсом отдавалась вся его головная боль. И вновь эта угнетающая тишина. Либо композитор просто прослушал как ушла его сестра, либо она не уходила вовсе. Неужели ее любовь настолько сильна к брату, что она хочет провести эту ночь с ним, рядом, чтобы надолго запомнить ее даже если завтра потеряет его навсегда. Моцарт младший поднял глаза. Да, все верно, Наннерль никуда не уходила, а стояла рядом явно чего-то выжидая. И тут Вольфганг решил, что действительно будет лучше провести эту ночь вместе с сестрой, раз она этого так сильно хочет. И он, не вставая с кровати, протянул руку навстречу ей, едва заметно улыбаясь уголками губ.
-Иди ко мне,- шептали его губы, когда их пальцы соприкосались и Вольфганг, приложив немного усилия, резко притянул сестру к себе за руку. Такой момент, неожиданный, приятный и возбуждающий. Внутри Вольфганга все кипело, словно зарождалась новая жизнь. Прикосновения к талии и бедрам Наннерль его будоражили, хоть в разуме и пробегала мысль о том, что нужно остановиться, что она его сестра и ничего у них не должно быть. Но сейчас его тело не в праве совладать с его разумом, и Моцарт желал ее, потянув кончиками пальцев за шнуровку корсета сестры. И он даже не боялся ее реакции на такое поведение. Вольфганг в этом плане был спокоен и не хотел останавливаться. Пусть ночь перед отъездом действительно запомниться ему.

Вдох. Выдох. Снова вдох. Ничего другого от послушной Наннерль Амадей собственно и не ожидал. Впрочем, сей отказ подливал больше адреналина в кровь композитора. Когда ему говорят "нет", для Вольфганга это как своего рода "да". Он был слишком упрямым мальчишкой, чтобы вот так отступать от своего. Если Моцарт чего-то хочет - Моцарт этого обязательно добьется. А сейчас он хочет свою сестру, безумно хочет. Он не понимал, что вдруг случилось, почему его стало так сильно тянуть к Наннерль не просто как к сестре, а как к человеку, которому Вольфганг готов посвятить свою жизнь, себя самого. И эти робкие, стеснительные движения рук сестры, заставляли композитора улыбаться, смотря ей в глаза, которые до сих пор блестели. Неужели Наннерль до сих пор плачет? Но зачем?! Вольфганг же здесь с ней и сейчас. Он весь ее, от макушки до кончиков пальц. И по этим большим, глубоким и черным глазам Вольфганг хорошо понимает чего сейчас хочет его сестра. Того же самого, что и он. Просто она не может себя изменить. Просто она стесняется. Моцарту младшему так и хотелось сказать своей сестре: "Расслабься, все хорошо"- но вместо глупых и не совсем уместных в данной ситуации слов Амадей лишь взял ее за руки, поднося тонкие теплые пальцы к своим губам, пока тем временем корсет медленно скользил вниз. На сей раз глухая тишина не угнетала композитора, а наоборот - возбуждала. И не хотелось ее нарушать, однако пришлось.
-Наннерль?- Вольфганг опустил ее руки и сестра опять принялась натягивать до середины спавший корсет себе на грудь. Хотел этого, Амадей безумно этого хотел, но боялся делать что-то против воли сестры. Боялся делать ей больно, к тому же она еще девственница, а об этой мелочи Моцарт младший как-то сразу не подумал. В этот же момент в горле пересохло, губы пересохли и было жарко, чертовски жарко, не смотря на то, что окно было открыто и легкие потоки ночного ветра наполняли комнату. Вольфганг почти не дышал, боялся спугнуть ту атмосферу, воцарившуюся между ними. Его ладони осторожно легли на щеки сестры, тем самым заставляя посмотреть на себя. Все еще блестят. Она все еще плачет. Какой же сволочью перед ней выставляет себя Вольфганг. И все-таки, надо было отправить ее просто спать, завтра с утра и поговорили бы...
-Скажи мне, чего ты хочешь?- тихо шепчет он, едва касаясь своими губами ее мягких, словно лепесток розы губ. Это решение ему далось быстро и легко, однако никогда не привык композитор думать о последствиях. Поэтому и решил убедиться у сестры, и стоит ли вообще продолжать начатое. Ну почему он такой неугомонный? Ну почему он такой влюбчивый?! Ах, Вольфганг, глупый глупый волнодумец, который везде старается найти хоть какое-то утешение. Который, на самом деле, невольно влюбился в свою старшую сердцу. И какая же боль терзала его сердце, когда он говорил ей в лицо, видя ее слезы, о том что уезжает. И с какой силой она возрастала, когда Амадей понимал, что не может или просто боиться сказать ей о своих чувствах. Как все-таки кардинально изменилась его жизнь после приезда из Парижа. В один только момент все стало невыносимо сложно, больно, терпеть это Вольфганг не мог. Все воспоминания собрались воедино и терзали его душу, его совесть, заставляли задуматься о своих поступках, о своей наивности, и в итоге Амадей понял, что окончательно потерялся, запутался в себе, что не может и не хочет так больше жить и пора что-то менять. Впрочем, от одной перемены больные воспоминания так и продолжат терзать его душу, а если начать жизнь с чистого листка, то все, возможно, будет иначе, и удача начнет улыбаться ему.
Но все это завтра. Завтра с отъездом в Вену и начнется его новая жизнь. А пока он живет старой. Пока он любит всем сердцем единственную девушку, которая никогда от него не отворачивалась, всегда помогала, любила. И вот скажите, почему на любовь должны быть запреты? Любовь - это то чувство, от которого никуда не спрячешься, не убежишь, если любишь - то любишь до последнего вздоха, и не важно кем для тебя является этот человек. Для Вольфганга этим человеком стала Наннерль, губы которой он уже мягко и трепетно целовал. Он не сжимал девушку в объятиях, а лишь осторожно касался ее оголенных плеч, ее тонкой талии. Прижать бы к себе и никогда не отпускать...

То несравнимое ощущение, похожее на электрический удар, который пробежал по всему телу от головы до ног и обратно.  Когда губы их соприкасались в поцелуе, напоминавший жаркий танец страсти - танго черного и белого. Это будоражущее все тело и душу чувство, каждый человек испытывает по своему.  Оно несравнимо.  Неописуемо словами. Выразить насколько ты счастлив, с какой силой  в тебе возрастает желание быть со своим партнером все ближе и ближе,  любить настолько насколько это возможно,  прикладывать все усилия лишь бы не оставить его, держаться за каждую ниточку,  которая могла бы спасти от разрухи эту любовь.  А влюбленный упрямец,  вольнодумец, как Вольфганг Моцарт - способен на многое.  Именно он готов сделать первым этот опасный шаг, приводящий к их сестрой близости, именно он готов взять всю ответственность за это на себя,  прикрыть сестру перед отцом,  если тот, не дай Бог, конечно,  узнает. Мысленно Амадей уже извинился перед Леопольдом за то, что собирается сделать.  Помолился,  дабы Бог простил ему этот грех, и, казалось бы, со спокойной душой мог отдаться соблазну,  окупившему его тело, только вот страх свой побороть не мог. Глядя на эту милую,  чудесную девушку,  как Наннерль просто представить себе не можешь ее с легкой испариной на светлой бархатной коже, извивающуюся и кричащую от боли. Стоило лишь Моцарту младшему об этом подумать,  как он невольно возбуждался с новой силой. А когда губы Марии Анны шептали горячие слова любви, Амадей просто терял голову, чуть ли не задыхаясь от нахлынувшего наслаждения.  Эти слова так приятно касались слуха музыканта,  заставляя его совершать необдуманные действия, набрасываясь пылкими поцелуями на сестру с новой силой. Его губы блуждали по векам,  щекам и, конечно же, шее Наннерль. Он очень осторожно спускал с нее платья своими тонкими музыкальными пальчиком,  постепенно оставив сестру только в белоснежных панталонах. Ее длинные, темные, словно горький шоколад волосы рассыпались по тонким плечам.  Вольфганг любовался Наннерль, не сдерживал улыбки, проводил двумя пальцами по ее груди,  медленно опускаясь вниз живота.  Он старался делать все как можно более аккуратно, медленно,  не причиняя сестре боли и лишние неудобства.  Композитор поспешил облизать свои губы, на которых остался вкус их  поцелуев. И губы горели, требуя продолжения. Тем временем пальцы Моцарта содрогнулись как-то боязно и робко потянув панталоны сестры вниз,  оставляя ее,  так сказать, в чем мать родила. И буквально в эту же секунду Амадей прильнул губами к ее нежной коже внизу живота,  покрывая ее влажными поцелуями и чуть было не застонав в голос. Он поспешил себя скорее отдернуть от предварительных ласк, и лег на кровать. Гладкие простыни тут же смялись под тяжестью композитора,  который тяжело и прерывесто дышал, растягивая еще несколько пуговиц на своей рубашке,  чтобы было легче дышать. Он чувствовал, как одежда сжимала его тело, буквально перекрывая поток кислорода,  которого с каждой минутой в этой комнате становилось все меньше и меньше.  Как тут Вольфганг почувствовал пальцы Наннерль на своей шее. Он повернул голову на сестру, заглядывая ей в глаза. Этим жестом он как бы извинялся перед ней за все, что сейчас сделает. Однако сказать вслух немного робел. Не сейчас... Попозже... Ему важно мысленно сформулировать то, что он хочет сказать сестре. 
Минута, вторая,  Вольфганг все молчал. Его взгляд судорожно бегал по комнат,  затем по обнаженному телу Наннерль. Он хотел, нет, он желал не отрываясь покрывать поцелуями это изящное тело,  эту мягкую, словно бархат кожу. О Господи, Наннерль, ты буквально сводишь его с ума. Ты одним своим видом заставляешь его воплотить в жизнь каждую скрытую где-то в глубоком подсознании мысль. Ты заставляешь желать тебя все больше,  возбуждаться все сильнее. Младший Моцарт практически не в состоянии совладать с собой. Он  буквально накидывается на сестру,  покрывая поцелуями абсолютно каждый участок ее тела. Тонкие пальчики Вольфганга касались изящной талии, останавливаясь на бедрах и заостряя на них почти все свое внимание. Когда влажные губы сделали еще пару поцелуев на груди и шее девушки, юноша отстранился. Его взгляд вновь устремился в глаза Наннерль.  Кажется, Вольфганг успел сформулировать то, что собирался ей сказать.
-Прости меня, любимая сестренка,- голос Моцарта был спокойным, тихим, он даже не дрогнул.  Вольфганг Моцарт был уверен в своих словах_действиях на все сто процентов. 
-Лучше это сделаю я, чем ты потеряешь девственность от какого-нибудь старого извращенца, за которого наш отец желает выдать тебя замуж... Ведь я..,- тут композитор запнулся, прикусил губу и отвел свой взгляд,-Люблю тебя...

Вновь этот жаркий танец страсти - танго. Их губы соприкосаются, сливаясь в одно целое, исполняя этот будоражущий кровь по венам танго черного и белого мотылька. Вольфганг чувствует себя каким-то зверем_хищником, готовый наброситься на свою жертвой, лишь бы скорее получить желаем. Однако он моментально отбрасывает эту бредовую идею, так как не желает причинять своей любимой сестренке какую-либо физическую боль. Если бы Наннерль сама этого не хотела, то Амадей, опьяненный запахом ее тела, все равно сделал бы это, только на утро Марие Анне было бы чертовски больно, не в живота, а в душе от содеянного братом. И наверное, он бы уже никак не смог перед ней извиниться, и она вряд ли бы простила... Но сейчас...сейчас они хотят этого вместе, они любят друг друга. Насколько, однако, может быть крепка любовь между братом и сестрой, что даже сердце отбивает бешенный ритм в груди, готово выскочить прямо сейчас.
С губ Вольфганга срывается тихий стон, после чего он разрывает этот страстный и горячий поцелуй. Ловкие женские пальчики поспешили снять с него рубашку, посему он смог вздохнуть спокойно, полной грудью. Впрочем, его возбуждение не проподало, и нужно действовать, как можно быстрее, ибо композитор просто не способен дальше терпеть. Как только брат отстранился от своей сестры, в комнате повисла глухая тишина. Они молча смотрели друг другу в глаза, и Вольфганг сумел прочитать все, о чем думает его сестра, сумел понять все ее тайные желания. Наннерль всегда была для него открытой книгой. Наверное, он единственный кто мог понимать сес ру с полуслова, с полувзгляда. Если в последнее время они мало времени проводили вместе,  это еще не значит, что брат перестал чувствовать переживания своей сестры, перестал понимать ее чувства, мысли. Он попрежнему также любил Марию Анну, старался заботиться о ней, но не было желания появляться дома, когда там его отец, способный в любую минуту вновь начать обвинять Вольфганга во всех смертных грехах. Хотя, после этой ночи - Амадея можно будет вполне в этом обвинить.
С огромной неохотой ему удалось оторваться от чудесных глаз Наннерль, и он снял остатки собственной одежды, чтобы подарить сестре то продолжение, о котором она так мечтала, которого она так желала. Композитор в очередной раз склонился над лицом девушки, примыкая к ее мягким и покрасневшим от многочисленных поцелуев губам. Данный поцелуй вновь закружил их в этом страстном танце, который не хотелось останавливать. Вольфганг обеими руками держал бедра своей сестры, чуть приподняв их вверх над постелью. Вот он... Этот самый ответственный момент, которого они так оба ждут. Разрывая поцелуй, он шумно сглатывает, и собравшись с силами, осторожно соприкасается своими бедрами с бедрами сестры. Лишь маленький толчок вызвал такую бурю эмоций у обоих. Стоны Наннерль наполнили всю спальню. Вольфганг не переставал наслаждаться ее чудесным голосом. Пусть продолжает. Только не останавливается.
Вольфганг опустил голову вниз, даже при тусклом свете он сумел увидеть капельки крови на своем половом органе. Ну вот, Наннерль уже вовсе не девственница. Это вызвало легкую улыбку на его лице и вновь появилось желание поцеловать сестру, зарыться носом в ее густые волосы. Вольфганг осторожно поднимает Наннерль, также осторожно усаживая ее на себя. Композитор не замечает, как с его собственных уст срываются стоны наслаждения, а все остальное требует немедленного продолжения. В своих руках он сжимает ее хрупкую девичью талию, касатеся губами груди, шеи и даже не стыдиться поднять на нее глаза.
-Я думаю разговоры тут будут лишними,- ей богу, улыбается, словно влюбленный дурак! Сколько бы раз Вольфганг еще хотел держать свою сестру в руках и на коленях. Лишь бы силы небесные позволили им еще раз вот так провести ночь...