Кто говорил, что осень приносит с собой только хандру и жуткую депрессию, из которой некоторые не могут вылезти несколько недель. Однако некоторым осень даже нравится. Почему-то у всех происходят резкие перепады настроения, например: скромный тихоня, вдруг может огрызнуться, а ни в ком, не нуждающийся попугай, наоборот провести вечер в компании близких людей. Так странно, не правда ли? Но разве всех меняет эта осень?! Впрочем, есть люди, которым абсолютно все равно, которые никогда не изменяют своим принципам. Такие, как Вольфганг. Вот его осенняя хандра никогда не затрагивала, хотя он безумно любит наблюдать за падением листьев, как суровый ветер пытается сорвать их с тонкой ветки, и как бы те не держались из последних сил, все равно рано или поздно падают прямо в свежие лужи, а потревоженная вода водит их из стороны в сторону, как будто ругая. Сие наблюдение приносит музыканту очередную порцию вдохновения, прямо на золотом блюдечке. Именно осенью он написал свои лучшие хиты, которые и по сей день занимают первые места во всех музыкальных рейтингах, как, например, Tatoue-Moi, что в переводе с французского «Пометь меня». Да, от этой композиции действительно многие девушки сходят сума, точно так же как и от ее исполнения. Она практически рассказывает о жизни самого музыканта, который ее исполняет. Жизнь Амадея на самом деле такая, не знающая рамки приличия. Ему свойственно флиртовать с дамами, дерзить окружающим и напиваться в пабах словно матрос. Сколько там у него уже девушек? А завистников? А предупреждений от органов власти? Да очень много, что толком всего и не сосчитаешь. Почему же Моцарт себя так ведет? Ведь можно же оставаться популярной рок-звездой без всяких беспределов? Но видимо на Амадея это не действует. Он привык называть себя вольнодумцем, привык делать то, что взбредет в голову. Еще с самого детства он желал быть свободным, ни от кого не зависящим, никого не слушающим. Вот и поспешил в свои семнадцать сбежать от папочки из Зальцбурга и перебраться туда, где мог бы зажить на полную катушку, прославиться, показать окружающим свою музыку. Это была его мечта. И на протяжении нескольких лет он занимался только тем, что осуществлял ее. Ну а когда пришел пик этой славы, он смог позволить себе беспредел. Нет, ну а что тут такого? В конце концов, не один же он вытворяет на публике невероятные вещи? Или один… да в прочем не столь важно.
И сегодняшний беспредел был самым обычным для Моцарта делом, банальный, неинтересный, пройденный уже сотню тысяч раз. Музыкант любил проводить фото-сессии, с учетом того, что может подействовать фотографу на нервы, вывести из себя, сделать так, что тот уже никогда не захочет фотографировать Вольфганга. А все почему? Да потому, что Амадей ненавидел, когда ему указывали в какую позу встать, куда поставить руку, а куда повернуть голову. Он даже идею фото-сессии выбирал сам. Зачем кого-то слушаться, даже когда тебе носом тычут на твои ошибки? Нет, по легкому пути мы никогда не пойдем. Нам свойственно все перевернуть через задницу и сделать так, как хочется нам. Фотографам стоит запомнить одно – клиент всегда прав. А если клиент капризная сучка – то и подавно.
В столь солнечный день сентября Амадей собирался на очередную съемку. Он никогда не опаздывал, однако сегодня решил припоздниться на полчасика. Пока встанешь  с кровати, пока приведешь себя в порядок, жирно подводя подводкой глаза, пока попытаешься причесать копну слегка сожженных от осветлителя волос, и сколько не пытайся они все равно будут торчать в разные стороны. Чтобы выглядеть на все сто процентов, как рок-звезда Амадею нужно было еще со вчерашнего дня собираться. Нет, он не капуша, просто привык все, что касается внешности делать аккуратно, сосредоточенно. А после ведь еще предстоит подобрать одежду. Впрочем, для Вольфганга это не было проблемой. Если многие знаменитости не предпочитают одевать одну и ту же вещь два раза, то Амадею же абсолютно плевать. Он хоть сто раз засветиться на ковровой дорожке в одном и том же цветастом камзоле.
Вот тот момент, когда часы бьют полдень, а музыканта еще нет на съемочной площадке. Продюсер беситься. Фотограф беситься. Креативный директор тоже беситься. Все стараются дозвониться до Вольфганга. А тот мило болтает со свое пассией Констанц по телефону и даже не торопиться залезать в машину, дабы отправиться в центр города.

Как Амадей и рассчитывал, приехал он спустя полчаса, как должна была начаться фото-сессия. Он даже чувства вины за задержку людей не чувствовал. В конце концов, он тут главный, его все хотят видеть в журналах, на обложках и так далее. Поэтому терпите дорогие.
-Расступитесь! – воскликнул нервный музыкант, когда на него мигом накинулись гримеры, дабы привести в человеческий вид. Моцарт буквально ненавидел, когда к его лицу прикасаются чужие руки. Он всегда привык делать себе макияж самостоятельно. И не важно, что похож на Пьеро с размазанной подводкой под глазами. И не важно, что кто-то посчитает это неряшеством. Ему нравится – значит, он будет так делать. Он будет наносить огромный слой блесток, теней, туши и подводки.
Мимолетный взгляд в сторону, где в кресле расположился фотограф, скрывая часть лица за огромными солнечными очками. Амадей усмехнулся. «Мне кажется, что он меня придушит. Но. Впрочем, я же тут звезда, следовательно, ему свойственно выполнять мои прихоти.» - размышлял Моцарт, когда подходил к своему фотографу. Если пораскинуть мозгами, поковыряться в памяти, то с этим мужчиной Амадей работал впервые. Он не мог точно полагать, что этот будет беситься точно так же как и остальные. Быть может, этот будет вести себя сдержанно и спокойно? А возможно они и поцапаются с музыкантом? Вольфганг не привык заглядывать в будущее. Пока он еще и словом с фотографом не перекинулся, чтобы утверждать что-то о человеке, которого даже не знает. По крайней мере, когда Моцарт появился в студии, то он не вскочил, не начал орать на музыканта за опоздания. А из этого следует, что Амадею попалась весьма интересная личность, с которой он еще сегодня поиграет, из которой веревочки то повьет, нервишки потреплет.
-Ну-с? Чего сидим? Кого ждем? – принялся разглагольствовать Вольфганг, сложив руки на груди и смотря на фотографа сверху вниз, -Я не привык кого-то ждать, поэтому, убедительно Вас прошу, побыстрее! – наигранно улыбаясь он собирался потащить фотографа за руку, но в определенный момент воздержался, закусывая нижнюю губу, и, разворачиваясь, ушел на место съемки своим привычным шагом – высоко поднимая колено.
«Пф…Еще чего! Ждать я должен пока тот отдохнет!»

Нет, ну зачем так себя вести, особенно с таким высокопоставленным клиентом, как Моцарт? Да-да, Амадей, в силу своей гордыни, считал себя лучшим, великим и вообще попом Земли. Ну а что тут такого? Богат, обаятелен и если потребуется сможет постоять за себя. Такого и не любить. Это же абсурд! А внутренний голосок подсказывал ему, что денек предстоит очень и очень интересный. И видимо одну из важных ролей в этой однодневной мистерии сыграет именно тот самый фотограф, который сейчас попытался перечить Вольфгангу.
Конечно, Амадей мог бы сейчас начать психовать, бросаться вещами, уволить к черту этого хама, опустить его до низшей планочки его карьерной лестнице, так, что никто не захочет с ним работать. А зачем? Это все было банально и неинтересно. К тому же певец уже многих фотографов, стилистов и визажистов успел погубить. Однако сей экземпляр был довольно-таки интересным. Поэтому захотелось повить из него веревочки подольше обычного. А обычно Вольфганг «смывает в унитаз» своих новых коллег буквально через час после начатой работы. 
«Сложный тип мне попался. Но я то, чем хуже!?»
На самом деле мозги у Моцарта были, и порой он все же задумывался над тем, как себя ведет и стоит ли продолжать себя так вести? Вот сейчас как раз был один из таких моментов, когда в ворохе мыслей пронеслась светящаяся искорка под названием – совесть. Эх вот был бы у него отдельный человек, который мог бы отвечать за совесть музыканта. Тогда бы он и забот никаких не знал. Другой бы отвечал за его душу, переживания. А третий мог отвечать за эмоции, чтобы не ляпнул Врольфганг что-нибудь там, где этого явно не следовало бы говорить. Действительно, так жилось бы легче. Но нет. Слишком о многом мы мечтаем, и не все мечты сбываются, как бы сильно мы в них не верили.
-Бла, бла, бла, - передразнивал Моцарт, закатывая глаза и приводя свои и растрепанные волосы в порядок. Он уже от многих фотографов слышал эти речи и как-то до сих пор они не особо его впечатляли. «Мог бы, что и поинтереснее придумать..»- вздохнул Амадей и отдал первому попавшемуся мальчишке зеркало. Наверное, пока он приводил себя в порядок можно было подумать, что он разговаривает с зеркалом, мол: «Свет мой зеркальце скажи, кто на свете всех милее…» - да, со стороны это выглядело именно так. И наверное Эльга, именно так звали фотографа, уже успел вдоволь посмеяться над композитором и над тем, как же он бережно относится к себе любимому. Ну а что тут такого? Сейчас много знаменитостей относятся к своей внешности, как к сокровищу, и мало того, выглядят куда смешнее, чем поведение Моцарта.
-Может мы уже начнем? – завел свою дудку певец, складывая руки на груди. Если бы он не был таким избалованным, то умел бы ждать, не ныл и относился ко всему стаффу уважительно. Но нет. Моцарту обязательно надо выпендриться. Обязательно надо показать себя на публике в лучшем свете. Бывали, конечно, переломные моменты в жизни, но вольнодумец старался попросту не замечать их и жить дальше. Все оступаются. Все повторяют ошибки своих отцов, вкушая запретный плод. Но вскоре вновь поднимаются и идут с улыбкой во все тридцать два зуба к своей цели.
Но Амадей к таким людям не относится. Кажется, что он волшебник, что все ему подчиняется: и люди, и музыкальные инструменты, и вся жизнь в целом. Он добился всего чуть ли не в одно мгновение. А этим может похвастаться не каждый. И вот, казалось,  сейчас Амадей взмахнет своей волшебной палочкой, и этот фотограф будет слушаться его, как царя. Но как бы не так! Вольфганг не привык переубеждать и переделывать кого-то. А смысл? Чтобы потом оказаться крайним и виноватым во всех грехах? Ну уж нет. Лучше понаблюдать со стороны, перемыть в тихую кому-то кости, а потом выступать в роли  «жилетки порыдать».
Такой яркий свет от лампочек буквально резал музыканту глаза, и он часто зажмуривался.
-Можно свет чуть убавить? Он слишком сильно режет мне по глазам? – Вольфганг даже не закричал, не говорил тоном капризной сучки – нонсенс! Он просто отошел и вежливо, однако, довольно-таки фальшиво звучала эта вежливость, попросил фотографа. Ну а почему бы и нет? Если он сейчас вновь огрызнется Амадею, то у того будут все карты в рукаве, чтобы убрать этого просто фотографа в какую-нибудь нишу вселено.

Допустим, он перестал хамить. Допустим, он стал обращаться с Вольфгангом вежливее. Интересно, что это снизошло на фотографа? Какие магические силы подействовали, что не взбесился, как все остальные? Это удивляло, радовало и добавляла адреналина музыканту. Хотя если приглядеться к этому фотографу, то Вольфганг вполне мог найти с ним общий язык. Но почему-то сторонился. Он не тратил времени на раздумья, почему всегда все именно так получается, что он показывает себя высокомерной стервой. Ведь на самом деле Амадей не хотел таким казаться и падать у кого-то в глазах. Ну не слаживалось у него с людьми. Многие отворачивались от музыканта, когда он был другим. Тогда были люди, которых Вольфганг уважал и не вел себя неподобающим образом. Сейчас же этих людей нет и вообще не вернешь. Да и не стоит ворошить прошлое, что было - то прошло. Обстоятельства всегда меняют людей, и это просто не избежно. Сейчас же слова про макияж, про то что он будет ужасно выглядеть на фотографии и так далее, конечно, тронули Моцарта, и в нем проснулось огромное желание что-нибудь съязвить в ответ. Но как только на него напали кисточки и ватные палочки гримеров, он сразу замолчал, перенаправив всю свою агрессию на них. Ненавидел музыкант, когда чужие руки трогали его лицо. Он отмахивался как только мог, едва не шипя на них и не матерясь. А состояние моральное сейчас как раз таки было именное такое. Да еще и Эльга продолжал читать нотации, которые на самом деле заставляли Моцарта на долю секунды задуматься. Может и правда будет к лучшему, если Амадей станет адекватно вести себя с окружающими? Тогда люди потянуться к нему еще больше и по крайней мере будут уважать не только как богатого и известного музыканта, но еще и как человека.
Моцарт тяжело выдохнул. Он собирался ответить Эльге, что-то типа "возможно, ты прав, надо поробовать" или же "как ты смеешь мне указывать, я сам знаю, что и как для меня лучше!" Но вовремя остановив себя, Моцарт сжал руки в кулаки, дабы окончательно успокоиться, прийти в себя и вновь не ляпнуть лишнего. Гримеры до сих пор стояли возле Амадея, как бы выжидая подходящего момента, чтобы начать корректировку макияжа звезды. Но тот лишь фыркнул и направился к зеркалу. Амадей сам знал как лучше поправлять себе свой макияж, который сам начудил. Хотя раньше, вроде как никто не жаловался на размытую подводку и белые блестки вокруг. Это была своего рода изюминка у артиста, которую сейчас заставили просто убрать.
Вольфганг подошел к зеркалу. В отражении он увидел не только себя, но и спину Эльги, который так бережно обращался со своей аппаратурой. Теперь Амадей еще больше задумался над своей жизнью, над самим собой. А есть ли у него что-то с чем он мог бы обращаться также бережно, как Эльга с фотоаппаратом? На секунду музыкант подумал, что он стал потерянным для общества, для себя самого, что нет у него чего-то, что мог бы он беречь, словно зеницу ока. Нет ничего настоящего в его жизни, кроме фальши. Он в очередной раз глубоко выдохнул и принялся подтирать подводку с век, приводя себя в более приличный вид. Несколько минут, пара мазков  - и Вольфганг Моцарт уже выглядел, как человек, как порядочная знаменитость, а не подворотная шлюха.
-Так сойдет?- спокойным тоном обратился тот к своему фотографу. Сейчас Моцарт чувствовал себя немножко подавленным, в голове было так много мыслей, которые бушевали, словно стая птиц, а владелиц этих мыслей всячески пытался их унять, и это так хорошо отображалось на его лице. Сейчас Вольфганга выглядел, как открытая книга, которую каждый в этой студии мог спокойно прочитать.