Элизабет очень любила мечтать. Если здраво взглянуть на ее жизнь, то мечты — это была одна из тех радостей, что были доступны ей без каких-либо ограничений со стороны четырех стен и людей, изредка из-за них приходящих; книги, безудержная фантазия и полная отчужденность от мира делали свое дело — постепенно, день за днем, шаг за шагом, девушка все больше погружалась в мир иллюзий. Она полюбила Париж, полюбила книжных героев, которые заменили ей родных, друзей, знакомых, полюбила выдуманный мир, который каждый день становился новым, словно каждое утро его создателю казалось, что старая версия уже никуда не годится; а еще Элизабет полюбила свободу, которая ей, не видавшей мир иначе, кроме как через огромное обзорное окно в библиотеке, казалась чем-то вроде недосягаемого света в конце туннеля, который становился все дальше, сколько бы она не бежала вперед. Мир для девушки сжался до размеров той самой библиотеки, где хранились источники ее бесконечных мечтаний. Но, казалось бы, она же может быть свободна, может уйти в любой момент, она уже не раз и не два видела обожаемый ею Париж реальным, стоило лишь протянуть руку, лишь сделать шаг вперед, чтобы мечты исполнились... Но каждый раз шаг ее был в противоположную от мечты сторону. Причин для этого она не находила, да и, пожалуй, просто не хотела искать; боялась ли, просто ли не желала знать правду, но факт оставался фактом — сбежать Лиз не могла. Однако, отказ девушки от логического обоснования своих действий не значил, что этого обоснования не существовало в природе, и тут уже было несколько точек зрения. Во-первых, страх: девушка банально боялась, что не сможет более вернуться домой, а мир, который ждет ее по ту сторону светящейся стены, может оказаться не таким радужным, как кажется на первый взгляд. Во-вторых, чувство привязанности к месту, которое почти двадцать лет служило ей домом, которых, пусть и никогда не открывал для нее двери в большой мир, был ее крепостью, ее маленьким миром, к которому она привыкла; да, она с ужасом, хоть и смутно, вспоминала каждое появление врачей — людей, которые неизвестно чего от нее хотели, но каждый раз словно специально мучили ее — но, тем не менее, это был ЕЕ мир. А третьей причиной был человек, который, пожалуй, являлся истинной причиной, которую, впрочем, Лиз боялась признать больше всего. До поры, до времени, правда. И человеком этим был Роберт Лютес.
Тут, наверно, стоит чуть подробнее объяснить всю суть того чувства, что каждый раз буквально взрывало в голове Элизабет маленькую сверхновую, заставляя девушку вести себя еще более непредсказуемо и странно, чем это бывало порой. Все дело в том, что Роберт, будучи, по сути, человеком, приход которого каждый раз означал начало мучений, также являлся еще и тем, кто ее действительно не боялся; в глазах врачей, спрятанных за защитными очками, она видела страх, в их улыбках, скрывающихся за масками, чувствовалась какая-то садистская радость от каждого ее крика, но Лютес был особенным. Он не страшился лишний раз к ней прикоснуться, в то время как для других она была словно бы прокаженная, он улыбался ей своей почти незаметной, какой-то отеческой улыбкой, он разговаривал с ней, приносил завтрак, а она... а она влюбилась. Как маленькая девочка, мечтающая о принце, Элизабет своего принца отыскала в лице Роберта, столь доброго к ней, столь чуткого; наверно, она должна была его ненавидеть, но для девушки, мир которой уже давно был опутан корнями фантазии, многие понятие спутались, сплелись, превратившись в разноцветный калейдоскоп перепутанных осколков, каждый из которых означает что-то свое, в едином танце образуя натуру хрупкую, но способную на безумные, совершенно необъяснимые чувства. И, как всегда, Элизабет нашла самое неподходящее время проявить свой характер, о чем потом страшно жалела, до сих пор проклиная себя за несдержанность: один неверный порыв, неверное движение, слишком много страха в глазах — и все, чувства захлестнули ее тогда с головой, она уже сама не отдавала себе отчет, слезно моля Роберта сжалиться и помочь ей; помнится, она тогда с жаром, с неистовой ненавистью ко всему это миру, с просьбой и жалостью чуть ли не рыдала, вцепившись в руку мужчины и повторяя всего лишь одно слово: «Помоги!». Это сейчас она прекрасно понимала, что такое поведение наверняка его напугало, и теперь в башне больше не появится никто, кроме Соловья и врачей; никогда более Элизабет не увидит тех теплых, действительно добрых глаз, которые смотрят на мир с любопытством истинного ученого, живущего своими исследованиями, но было уже поздно. И потому сегодня в ее маленьком мире - небольшом, богато украшенном холле - пахло красками, а свет весь словно бы сгрудился в центре помещения, освещая небольшой круг, в котором смогли поместиться лишь мольберт и маленький столик для красок. Сегодня Лиз не пела, не старалась потратить с пользой каждую секунду, а сосредоточенно смотрела на холст, который вот уже вторые сутки, теряя свою первоначальную белизну, постепенно принимал на себя образ молодого мужчины: вот на темном фоне проступает бледное лицо, вот копна рыжих волос ложится сверху, и постепенно уже можно было узнать очертания Роберта, наносимые девушкой по памяти, таким, каким она его помнит, или, что вероятнее, представляет, потому что уж слишком добрым получалось выражения лица молодого человека, слишком теплым в отличии от постоянной холодной отрешенности, уже давно ставшей визитной карточкой Лютесов. Но Элизабет не замечает этой мелочи, а продолжает рисовать, тщательно, с особым усердием прорисовывая глаза, нанося тени и свет, мягко очерчивая контуры столь же мягких волос, а с каждым новым мазком мысли девушки уносятся все дальше, заставляя ее вновь и вновь обращаться к своей горячности, ругая себя и проклиная, снова и снова, пока не заканчивается весь богатый набор литературных оборотов, пригодных для этого, а потом пауза, в ходе которой слезы злости так и норовят потоком хлынуть в реальный мир, и через секунду вновь попытки вспомнить что-то из наиболее обидных книжных фраз; и так минута за минутой. А сквозь туман соленой влаги проступают контуры веснушчатого лица.
И вот, когда весь запас ругательств иссякает, когда слезы уже почти взяли верх, застилая мир, когда Элизабет почти уже собралась с силами и решилась оставить все позади, когда финальный мазок лег на свое место, позади раздался знакомый, до боли, до дрожи в руках и коленках, голос, обратившийся именно к ней. К ней, кто так неосторожно недавно все чуть было не испортила. Резко обернувшись и уронив на пол палитру с кисточкой, девушка быстро смахнула с глаз наворачивающиеся слезы, вставая так, чтобы портрет был как можно меньше виден. Она не хотела, чтобы Роберт понял, а понять для него было так же просто, как для нее запутаться.
- Доброе утро, Ро... мистер Лютес, - улыбаясь самой искренней улыбкой, на которую не каждый ангел способен, Элизабет легко склонила голову в знак приветствия, совершенно не понимая, что привело этого человека к ней в столь непривычный час и день, - Ч...что-то изменилось в расписании? - маловероятно, но все может быть, хотя от воспоминания о том, что скрывает под собой слово «расписание», девушка немного поежилась, даже скорее мысленно, нежели физически. Она вдруг осознала, что боится и волнуется, но поделать с собой уже ничего не могла, лишь беспомощно и покорно ожидала ответа.