Разорвано сердце ночной тишиной
Я стать бы могла твоей мертвой женой
Не сопротивлялась, не сбросила пут
Ждала пока пальцы мне горло сожмут
На шее будто бы тугим узлом грубо нетленной нити привязан камень, призванный тянуть бесконечно вниз до тех пор, пока под его грузом не согнётся всё существо. Свинцовая мерзость роя мыслей, разъедающего воспалённый разум не хуже смертельно жгучего яда, не даёт покоя: крутится, вертится, крепко и неразрывно спутывается, связывая Борджиа по рукам и ногам. Острые грани воспоминаний прошлого подобны терновому венцу: шипы его с отчаянно жгучей жадностью хватаются за плоть, впиваясь в неё смертельно долгим поцелуем, стирая все эмоции и чувства, кроме извечной мученической боли.
Невинная жертва ли или грешница с гнилой душой? Некогда прекрасная улыбка Лукреции ныне – рваная рана отчаянного вопля, из глотки вырывающегося с исполинской силой то ли безутешной мольбы, то ли – проклятия. Святая дочь никогда не была святой – рваные края раны ещё шире, а горячей сочившейся крови ещё больше – в своей жалкой жизни покорной рабыни, коей была отведена далеко не главная роль в феерии безумия мирского бытия, она много раз оступалась и делала те самые, возможно, роковые ошибки. Чистая, светлая душа – была когда-то. Когда-то, когда Лукреция Борджиа являлась не более чем дочерью вице-канцлера Римской Церкви Родриго Борджиа. А теперь – если и ангел, то с чёрными крыльями. Но, возможно, есть путь спасения, затерявшийся во мраке привычно горьких заблуждений. Мария Магдалина, павшая женщина, блудница из Магдалы, заслужила себе всепрощение Спасителя Иисуса Христа. Быть может, и рабыня Божья Лукреция Борджиа, подобно той грешнице, сможет вымолить и для себя осколок Рая, посвятив свою жизнь высшим, безоговорочно чистым целям? Слезами омоет руки свои, в кандалы заковав ноги, привязав их крепкими цепями к единственному, кому посвятит свою любовь, – Всевышнему. Она будет жить мирно и спокойно, чувствуя, как каждая клеточка прекрасного тела, скрытого под бедной, скромной одеждой монахини, наполняется гармонией и светлейшим чувством, ощущением самоочищения. Её золотые кудри, ниспадающие на мраморно-белые хрупкие плечики, отныне будут украшать лишь каменный пол, в падении разбившись, разлетевшись, когда оных коснётся холодная сталь остро заточенного ножа. Она сотрёт с духа своего позор, с коем, кажется, уже была рождена, она сотрёт, неизбежно…
Однако, едва стоило этой терпкой мысли завладеть разумом несчастной девушки, как сердце вмиг стало биться в сто крат чаще. Увы, она не готова. Кусая губы – в кровь, молясь о прощении – до издыхания, она, тем не менее, знала, что в глубине души спастись, увы, не хочет. Зачем ей Рай, к коему стремится каждый, когда рядом нет его?..
Руки Чезаре, мягкие, нежные, для кого-то, быть может, и грубые, всегда крепко держали Лукрецию, глубоко впившись в плоть. Одно целое, неделимое, неразрывное. Одна душа в двух телах – лишь злая шутка Природы, не иначе. Не любить его – противоестественно. Любить же – слишком больно.
Расплавленная сталь его глаз льётся, сочится прямо в сердце его сестры, выжигая лишь одно: «Чезаре». И бьётся, и рвётся, и изнывает душа в агонии. «Лишь брат» – кричит рассудок, «возлюбленный» – змеиный шёпот сердца, казалось бы, способен заглушить даже оглушительно громкие предсмертные крики. Если и есть свет в твоей жизни, Лукреция Борджиа, то этот свет воплотился лишь в его остро очерченных скулах, обсидиановом шёлке кудрей и обезумевшем от любви взгляде.
Пара бездонно пустых, синевой прожигающих глаз вновь следит за каждой эмоцией, отражающейся на лике Чезаре Борджиа. Лукреции всегда казалось, что она знает брата настолько же хорошо, как саму себя. Ведь, в конце концов, твердила девушка, они – отражение друг друга. Но сейчас словно что-то переломилось, изуродовавшись тонкой, но смертельно опасной трещиной. «Смотри же, Чезаре, чем обернулись ваши с отцом безжалостные игры – Альфонсо Арагонский, юный и ни в чём не повинный, мёртв и бездыханен; смотри же, брат, как, сгорая, умирает душа твоей единственной сестры» – стеклянно-синие глаза, блеснувшие, как казалось, на миг иллюзией гневного безумия, зажглись тем самым огнём, коей раздирал её сердце, но, окутанные пеленой скорбного безразличия, вмиг потухли. Лукреция была на грани одержимости: всё существо противилось внешним обстоятельствам, однако нить, что удерживала её от непоправимого, была хоть и тонка, но рваться не осмеливалась. Но что, если… Что, если её душой действительно овладеют бесы? Кто спасёт её? Кто излечит?..
Каждый раз, когда папская дочь благоговейно возводила очи к расписным сводам собора Святого Петра, с которых на неё временами осуждающе, а иногда – холодно, безразлично, неизменно смотрели застывшие лики святых, в воздухе, пропитанном благовониями, увы, не сумевшими заглушить смрад сгнивших душ, витала иллюзия покорнейшего подчинения и смирения перед Всевышним. И лишь сама Лукреция знала: в ясных глазах не просьба, не мольба – в глубоких глазах, светившихся какой-то неизведанной силой то ли добра, то ли коварства, лишь одно: немой, но острый, подобно клинку, вопрос – а есть ли Он на самом деле? И если есть, то почему, отчего на сердце так тяжело, отчего Он не может избавить её от этой горькой боли? Взгляд, прямой, ожесточённо требовательный и яркий, прекращал буравить бесконечно высокие своды лишь тогда, когда за спиной раздавался голос Чезаре, вытягивающий Лукрецию из плена богохульных мыслей будто бы утопленницу из стремительно быстрого течения почерневшей, грязной реки.
И вот, снова, словно возвращаясь к извечным своим вопросам, ответами на которые была лишь звенящая тишина, Борджиа отводит взор от брата, в равной степени любимого ею и ненавистного. Резкий взгляд вверх, сквозь каменные своды, прямиком к затянутому пеленой мрака небу. «Как долго? Как долго, Господи, будет продолжаться этот ад? Неужели родиться под знаменем быка, с гордой фамилией Борджиа – не благословение, а проклятие?»
Аккуратно, будто бы боясь разбить, сломать и искалечить одним неверным, неосторожно спонтанным движением, Чезаре поднимает Лукрецию на руки, унося её прочь от ныне покойного принца Арагонского, омытого багряной кровью. Силы покинули её тело, она едва ли чувствовала, как сильные руки Чезаре отчаянно прижимали её к себе, поближе к бешено бьющемуся горячему сердцу. Она не двигалась, лишь покорно поддалась брату, каким-то слабым, едва уцелевшим импульсом попытавшись обвить его шею своими трясущимися в нервной дрожи руками. Нить оборвалась, Лукреция не сдержалась: уткнувшись носом в его шею и чувствуя, как по венам течёт испанская кровь Борджиа, неимоверно быстро разнося жар по всему телу, она тихо-тихо всхлипнула, так, что звук этот едва ли мог расслышать даже сам Чезаре, который всё же наверняка чувствовал напряжённую дрожь, волной разливавшуюся по телу его убитой горем сестры.
– Зачем, для чего, Чезаре? – сквозь безмолвные рыдания спрашивает она, из последних сил вцепившись пальчиками в плечо брата, – Мой супруг мёртв, моя душа умирает вслед за ним.
Но нет, не в этом кроется истинная причина, которую, к сожалению, Борджиа едва ли осмелится озвучить.
– Джованни, ты помнишь Джованни? Твоего славного малыша?
И будто бы ножом по сердцу, в который раз. Боль усиливается, а всё существо содрогается, рвётся, трещит по швам. Как же могла забыть Лукреция о своём маленьком сыне, об этом крохотном существе, мальчике, который по-прежнему нуждался в заботе и тепле?! Совесть бьёт кнутом по открытым кровоточащим ранам. Сердце вновь тоскливо, болезненно сжимается. Что бы было с Джованни, что бы случилось, если бы мать его отправилась вслед за своим супругом в мир иной? Нет-нет, нельзя об этом думать!
– Отец Джованни умер… Как умер и Альфонсо, который мог заменить его этому крохотному созданию… Я хотела подарить своему ребёнку достойную жизнь, Чезаре… – и вновь задыхаясь от слёз, Лукреция давится, терпит и пытается не разрыдаться, согнувшись пополам.
Он бережно усадил её на широкую кровать, она покорно подчинилась, сцепив руки в замок. Одно резкое, преисполненное присущими Чезаре нетерпением и ожесточённостью, движение, – и все окна в просторной комнате отрыты настежь, впуская в опочивальню мужчины свежий, с едва ощутимым колким холодом ночной воздух. Глубокий вдох – до страшно режущей боли в лёгких. Будто бы до сего времени пребывая в состоянии крайней нехватки необходимого для жизни воздуха, Борджиа наконец-то получила желаемое и с жадностью хваталась цепкими пальчиками за выпавшую возможность. Задыхается, хватается за горло, но через пару мгновений успокаивается, едва опустив свой взор.
Прикосновение к руке – Лукреция вздрагивает всем телом. Однако, когда папская дочь подняла глаза, узрев перед собой лик возлюбленного брата, напряжённость едва спала, а плечи обессилено опустились вниз. Он сжимал её ладони, до оцепенения холодные, переплетая свои пальцы с её. Она вглядывалась в каждую черточку его лица, будто бы видя его впервые. Чезаре Борджиа… Любимый брат, любимый мужчина, тот, ради которого можно было бы умереть… Она знала его, но отчего-то казалось, что отныне она совершенно запуталась.
– Я не хочу, Чезаре, – чеканя каждое слово, прошептала она дрожащим от боли душевной, медленно растекающейся по телу и лишь усиливающей агонию, в коей билось тело, голосом, – Я… Мы… не сможем, – чуть позже добавила она, по-прежнему чувствуя стальные тиски, окольцевавшие её тонкую шею и мучительно сдавливающие её.
– Виновата, виновата, – причитает она в ответ брату, крепко зажмурившись, – Я не смогла… Не смогла уберечь… Сохранить… – Лукреция не договаривает: снова сбивается дыхание и снова перед глазами лишь пелена из слёз. Как же больно, как же неимоверно больно! Она сильнее сжимает ладонь Чезаре, насколько ей хватает сил. Она держится за брата, как за последний шанс на спасение, если он уйдёт – она погибнет. Однако и держать его подле себя так неприлично, вызывающе близко – неправильно.
– И ты никогда больше не выйдешь замуж, обещаю тебе. Я не дам нашему отцу испортить нам жизнь.
О, как же убедительны и правдоподобны были его слова, слова того человека, коему Лукреция доверяла больше, чем себе. Однако лишь одно напоминание об истинном её долге перед отцом подобно стреле в самое сердце. В глазах папской дочери вновь блеснул тот странный огонёк, она сжалась и задрожала, словно беспомощная жертва, загнанная в угол злыми псами. Бледные щёки Лукреции вновь оросили слёзы, а слова, казалось бы, беспорядочным потоком вырывались против воли самой девушки:
– Поклянись, Чезаре! Поклянись, брат! – из последних сил, странным, дико-необузданным рывком она стремительно сокращает расстояние между ними, – Ты должен, ты обязан… Отец не узнает… Клянись же, как клялся когда-то принести мне сердце Джованни Сфорца! – она внимательно, будто пытаясь что-то отыскать в непроницаемой мгле, вглядывается в глаза брата, не прекращая лить слёзы.
Она потеряла всё, оставшись лишь с ребёнком на руках и застывшей в сердце болью, ледяным дыханием его обдающую. Она потеряла всё, но сохранила любовь брата, который вместе с родным отцом сломал ей жизнь. Она должна, обязана проклинать его, но не может: руки обессилено опущены вниз, она сдалась… Эта любовь когда-нибудь её убьёт, когда-нибудь, но не сейчас.
