И правда, почему бы ему не быть веселым, думал Вольфганг, легко перепрыгивая с одного камня, из которых состояла улица, на другой. Второй камень был несколько дальше первого, если бы можно было провести между ними линию, она была бы кривой и идущей наискось от стоявших в стройном ряду домов, и на ней располагалось бы ещё как минимум пять таких же камней. Каблук туфли юноши заскользил по неровной поверхности камня, и ноги у того разъехались в разные стороны, угрожая заду великого композитора воссоединиться с мостовой. Однако этого не произошло: Моцарт все-таки каким-то чудесным образом подчинил своей воле обе ноги и сохранил равновесие, впрочем, оказавшись в довольно забавное позе. Встав ровно, он с облегчением рассмеялся, не обращая ни малейшего внимания на удивленные взгляды прохожих, которые по идее должны были устыдить его. В конце концов, он гений, а гениям можно все.
Действительно, почему бы ему не быть веселым? Разве есть какая-то причина к обратному? Мартин-и-Солер высказал мысль, что герр Моцарт, дескать, слишком весел, а между тем им нужно подготовить достойный прием английского посла. Но он лишь один из тех завистников, что строят козни и пытаются сорвать его выступления, не больше. В нем нет таланта, он воспринимает Музыку как ремесло, разве так можно? Вольфганг мог простить многое, но не такое обращение с его Богиней и его жизнью. С другой стороны как тут не завидовать, когда их роли давно уже определены, и главная, как всегда, достанется Амадею. Император знал, что в Англии Моцарта до сих пор помнят и любят, а поэтому его выступление должно произвести наибольший фурор и расположить посла к себе. Чистая политика, господин Мартин-и-Солер, и ничего больше. Кроме, возможно, удивительного и исключительного таланта Моцарта, которым вы не обладаете. Так что у юноши действительно были все поводы для веселья. И ровно никаких поводов для грусти. Поэтому он дурачился и веселился по дороге домой, перепрыгивал с камня на камень и флиртовал с дамами, отвешивая юным фройляйн поклоны до земли. Девушки смущенно хихикали, прикрываясь веерами, те, у кого вееров не было, прикрывались руками или корзинками, в которых несли продукты с ближайшего рынка, и от этого на душе Амадея было ещё отраднее. Он всегда следовал принципу "поделись хорошим настроением с другими", и сегодня это получалось особенно хорошо.
А дома его ждали три прелестные девицы с горячим ужином и томными вздохами, которые успешно заглушали ворчание их maman. Нет, конечно, Вольфганг был благодарен фрау Вебер за теплый прием и чуткие ухаживания за ним, и он горячо любил её, считая семью Вебер своей второй семьёй, просто иногда её высказывания больно задевали его, хотя юноша знал, что у Сесилии Вебер и в мыслях не было обижать его. Конечно, она беспокоилась за своих дочерей, но даже она должна была понимать, что одна из них - младшая Софи - была слишком мала, чтобы юноша приставал с ней ухаживаниями. Старшая - Йозефа - наоборот, была старше самого Вольфганга и не слишком привлекательна. Средняя же, Констанца, была достаточно очаровательной простушкой с недюжинной долей детскости в девичьей головке. С ней-то и проводил Амадей все вечера, закрывшись в своей комнатке. Она, по-видимому, была влюблена в него без памяти, а потому выполняла все его поручения и просьбы, засиживалась с ним допоздна, когда Моцарт работал и охотно поддерживала любой разговор. О ней-то и стоило беспокоиться фрау Вебер...вернее, стоило бы, если бы сердце Вольфганга не было так давно и прочно занято. А оно было, оно было опутано золотой сетью, разорвать которую было не под силу никому, а уж хрупкая девушка и подавно не могла освободить его от этого плена. Конечно, она не понимала этого, и раз за разом протягивала свои тонкие пальчики, пробегаясь ими по золотым нитям, не понимая, что от этого Вольфгангу не становится лучше, уж скорее наоборот. Чем настойчивее Констанца проявляла свои чувства, тем яснее Амадей понимал: он никогда не полюбит её так, как любил обладающего его сердцем. И никого так не полюбит.
Однако домой ему было не суждено добраться, как не суждено порой кому-то исполнить свою мечту. Проходя - а точнее пробегая - очередной поворот, Вольфганг неожиданным образом оказался замкнут среди переплетений рук, по-видимому, пытавшихся его связать. Первой мыслью, пришедшей в голову, было, конечно, "воры!". Не самая здравая мысль, конечно, но что ещё можно было подумать при таком раскладе? Но нет, воры действуют совсем не так, стандартный вор что сделает первым делом? Вырубит жертву, желательно, тюкнув её чем-нибудь по голове, а потом спокойно будет шариться в карманах в поисках денег или чего-то, что можно продать. Воры никогда не связывают своих жертв, это им ни к чему.
Вторая мысль скакнула через каменные мостовые к императорскому дворцу, и остановилась перед Мартином-и-Солером, обвиняюще выставив вперед палец. Вот же старый завистник, знал же, что без Моцарта у него куда больше возможностей показать себя, и, следовательно, получить больше денег. Хотя куда, казалось бы, больше, он и так наваривается на всем, не пропуская ни малейшей возможности заработать, и все жиреет день ото дня. Это он, нет никаких сомнений!
Руки у Вольфганга тонкие, поэтому веревки завязать получается не сразу. Он вырывается, лягается, но с мешком на голове, который на него предусмотрительно надели сразу же, как поймали, все действия получаются только во вред ему самому, потому что в кромешной тьме Амадей полностью теряет ориентацию и даже малейшее чувство равновесия. Один раз, впрочем, у него получается удачно пихнуть человека сзади, но именно в этот момент веревки крепко завязываются на его запястьях, и невидимый глазам Вольфганга похититель тянет его на себя, как слепого котенка. Моцарт покачивается вперед, и тут же оказывается в...карете? По всей вероятности, это она и есть. Маленькое тесное помещение с затхлым запахом, совершенно очевидно, карета.
- Именем его императорского величества, отпустите меня! - кричит Амадей, задыхаясь от гнева. Он это так не оставит, он добьется того, чтобы этого чертового интригана выгнали из дворца, пусть пытается жить самостоятельно, того и гляди, может, похудеет. Нет, он готов простить даже интриги и дикие слухи, которые распускают о его персоне, но такое...это просто безобразие! Неуважение к человеческим правам!
Конечно, никто и не думает его отпускать. Амадей кричит ещё много чего - ругательства в сторону похитителей и Мартина-и-Солера в отдельности, угрозы и просьбы, но его словно никто не слышит. Беруши они себе купили, что ли? Вольфганг изощренно ругается на французском, вспоминая все обороты, которые он слышал от барона Гримма, но то ли похитители не знают французского - что в высшей степени отвратительно - то ли слышали что и похуже - что не менее ужасно, потому что некоторые слова заставляли краснеть самого Вольфганга.
В какой-то момент ему удается принять сидячее положение. Моцарт усаживается поудобнее, замечая, что карета весьма дорогая, потому что сиденье в высшей степени удобное - и думает, что это уж слишком странно. Если бы он захотел кого-то похитить - чего бы, разумеется, никому не произошло - он бы нанял старую карету, а не покупал бы новую и уж тем более не пользовался бы своей. Если бы у него была карета, конечно. Потому что опознать карету совершенно не сложно, а свидетели его похищения точно да найдутся. Задавать вопросы похитителям смысла нет, это очевидно. Моцарт ощупывает пальцами подушки, отмечая мягкость их ткани, и запутывается ещё больше.
Карета едет долго. Он не знает, сколько они уже проехали и куда едут. Иногда Вольфганг терялся, спит он или нет, ведь перед глазами такая темнота, а поездки всегда укачивали его. Теряясь в реальности в очередной раз, юноша принимает решение. Он начинает ныть. Вспоминая все потребности маленьких детей, Амадей ноет о том, что ему неудобно, темно, болят руки и обо всем остальном, что чаще всего не имело общего с настоящим положением вещей. Однако даже это не приводит ровно ни к какому исходу. Он окончательно уверяется в мысли, что похитители заранее купили себе беруши, и замолкает.
По иронии судьбы, едва рот Моцарта закрывается, карета останавливает ход. Снаружи раздаются какие-то барабаны, отчего внутри у юноши все сжимается - к чему весь этот цирк? Ладно, похитили его, зачем пугать до полусмерти? Дверца кареты открывается, чьи-то руки вытаскивают его на свет божий - хотя здесь это все-таки метафора, потому что за время поездки солнце наверняка давно скрылось за горизонтом - и ведут куда-то вперед. Бой барабанов усиливается, а у Вольфганга начинают ужасно чесаться пятки - явно к чему-то ужасному. Его останавливают, и юноша, затаив дыхание, ждет чего-то непонятного.
Тут с его головы срывают мешок, и какое-то мгновение он оказывается ослеплен светом. Однако попыток выжить никто не отменял - он деловито шарахается в сторону, балансируя на одной ноге и делая вид, что так и надо, попутно часто моргая, чтобы глаза привыкли к свету. Лучше бы он этого не делал, потому что перед его несчастными глазами встала такая картина, которая, вероятно, не снилась ему в самых страшных кошмарах.
Это было кладбище. Самое натуральное кладбище. Не то, чтобы он боялся мест погребения усопших, вовсе нет, но оно было не пустым. Такое чувство, будто все ужасы человечества собрались на шабаш. Тихо ойкнув, он начал заваливаться набок, но вовремя помал себя на мысли, что падать в обморок подобно впечатлительной девице, совсем не дело. Огромным усилием воли он заставил себя встать ровно и окинуть взглядом победителя - это к чему? - окружающую нечисть.
- За меня будут мстить! - воскликнул он, закрывая глаза. Ох, что-то голова кружится...
